— Но он же и раньше знал, что ты давала списывать?
— Все равно. Мало ли, в силу каких обстоятельств у меня списывали. Может, я и не замечала. Кроме того, одно дело — давать списывать на уроках каких–нибудь одиозных училок, и совсем другое — подсказывать! на его! истории! Мы же с ним вроде как союзники, а тут — даже моя в целом аморальная репутация не помогала примирить его уже сложившееся обо мне представление с таким нехорошим, бесчестным поведением. (И ничего я, Маня, не загнула.) Но как бы то ни было — через какое–то время он не выдержал и без всякого прямого повода, просто в начале урока, взял и пересадил нас со Светкой с последней парты за первую. Самую ужасную — прямо перед учительским столом, у окна. За ней вообще никто никогда не сидел, даже самые отпетые ботаники предпочитали держаться подальше. Потом–то он не раз пожалел о содеянном, но проблема была по большей части устранена — системно подсказывать прямо перед его носом даже нам было стремно. Что–то там, конечно, пытались…
— А, пожалел! Так ты ему все–таки устраивала демонстрацию — как бы это перевести–то — давки щенков? С этими, воздыханиями?
— Погодь, кука, ты чего несешь, вот щенков мать за всю жизнь точно никаких не давила, или я чего–то не понимаю?
— Мань, у них «втрескаться по–щенячьи» означает детскую буйную влюбленность в безнадежный объект. Но ничего такого я, честное слово, не устраивала. Смотрела на него и всё. Никаких экцессов, ажитаций, ужимок, стрельбы глазами, хлопанья ресницами, хихиканья, губок бантиком, вытянутой по любому поводу руки — я никогда не поднимала руку — и прочего восхительного набора, за который потом всю жизнь стыдно. Ну хорошо, иногда могла позволить себе улыбнуться — без задней мысли, я же, в принципе, улыбчивый человек, если давать повод. А вообще сидела себе и помалкивала, усердно изображая из себя пустое место — каковым для него и являлась, поскольку ему, разумеется, все равно довольно быстро все про меня стало понятно — был опыт распознавания подобных казусов, единственным действенным средством против которых в его арсенале было тотальное игнорирование. Что несколько затруднялось моим необходимым присутствием за первой партой. И не только им. Тут было несколько моментов, которые поясню, не откладывая, чтобы вы сами ничего не надумывали. Кое–что мне, впрочем, и тогда чисто интуитивно было ясно. Смутновато, но ясно. Примерно так: В обычных случаях игнорировать и дистанциироваться от чьей–то эээ щенкодавки, не обязательно ученической, завучу помогало неизбежно возникавшее в таких случаях чувство раздражения. Здесь же его, судя по всему, не было-
— Подожди, ты же говоришь, его все боялись, сэндмен или зверь там, откуда же могли быть эээ ладно, пардон, puppy crushes?
— Ну как ты, кука, не понимаешь… О, стоп, а где та моя тетрадка, далеко не убирали? — Дочка быстро сбегала. — Ага, спасибо. Тут же у меня было несколько распечаток… Вот, как–то начали немножко вспоминать по мылу с Додо общее школьное прошлое — а она как раз успела поучиться в его собственном классе, математическом. Тут прямо было место, вполне подходящее — вот, ты читай. Писали вживую то она, то я.
«…Нет, Оль, это были не единицы, старшеклассницы влюблялись в С. Н. довольно часто — достаточно, для того чтобы он сумел приспособиться к ситуации и выработать правильную attitude, а именно, отсутствие какой бы то ни было реакции на любые проявления как бы это назвать?
— «возрастной зацикленности», это по его словам.
— Ну пусть так. А вот ПОЧЕМУ девочки влюблялись, со стороны было, конечно, непонятно.
— Кстати, сам он списывал все на свой единственный стратегический промах — простительный, так как случившийся в самом начале его школьной карьеры. Привык к институтской системе обращений, не мог заставить себя называть школьников по фамилиям и тем более тыкать — а ведь это было бы наилучшим барьером и холодным душем для любой горячей головы. Обращение же на «вы», даже без отчества, тут же поднимало их на его уровень, расшатывая субординацию. Положительный эффект здесь несомненно был — ученики как–то незаметно прекращали куролесить и брались за ум, т. к. чувствовали себя взрослее. Понятно, дело было и в умении С. Н. держать дисциплину — но намек на коллегиальность этому только способствовал.
— Но знаешь, насчет девочек — тут С. Н., может, был и неправ. Вполне возможно, что по крайней мере некоторых из них не остановило бы и «Садись, Петрова, два». У девочек же разные критерии. Ну там: какой–то процент уже сформировал свои предпочтения и высматривает «горнолыжников» — так мы их тогда называли, типа мачо, наверное, или просто красивых мальчиков, а у кого–то голова все еще забита сдержанными смугло–бледными фикциями среднего возраста, romantique, образ которых, хоть и не внешне, но вполне проецировался на С. Н. А еще кто–то из особо зорких ловился на — ну, сама знаешь — вот, кстати, из таких к выпускному классу обычно спонтанно сформировывался Клуб. Романтиков туда старались не брать, но к выпуску они все равно туда проникали…»
— Все–все, дальше можешь не читать.
— А что еще за Клуб?
— А, это были ихние заморочки, я про это тогда понятия не имела до поры до времени, может, потом всплывет, не важно. Как бы то ни было, понятно, да, вкусы у всех разные, на всякого редкого учителя мужеска пола найдется заинтересованная ученица опасного возраста и т. д., и т. п., так что тут удивляться нечему. И, продолжая объяснительную Сергея Николаича: Поскольку в его отношении ко мне превалировало уважение к моим мозгам, игнорировать меня ему, с одной стороны, не хотелось, а с другой…
— Да нрааавилась ты ему, нравилась, так и говори.
— Вот, Маня, не знаешь, сиди и молчи. Ничего я ему тогда не нравилась. Тут надо понимать: у него в системе не было такого варианта, чтоб ему в принципе мог нравиться кто–то из учеников — контакты бы мгновенно перегорели, замкнуло бы, настолько это было не положено. Не положено не по каким–то там правилам, которые возможно нарушить — а по системным ограничениям. Рыбы не ходят, соль не сладкая, делить на ноль нельзя, учителя не испытывают никаких неуставных чувств к ученикам — закон природы. И в его случае не потому, что ученики — как родные дети, а не знаю, потому что просто как дети, даже самые великовозрастные. А к детям он всегда относился как к чужеродным существам, другому биологическому виду.
— Ближе к обезьяне?
— Не думаю. Хотя вспоминая некоторых деток…
— А сам что ли не был раньшей ребенком?
— Происхождение взрослых из детей всегда было для него загадкой. По крайней мере по себе он ничего такого не помнил. Любимой игрушкой была логарифмическая линейка. Любимой книжкой — справочник по радиотехнике, там картинки были очень интересные. С детской культурой познакомился по долгу службы куда позднее и в восторг от нее не пришел… Ох, кончайте меня сбивать с генеральной линии, а то запутаюсь. Итак, никакой речи о моей потенциальной привлекательности быть не могло — по крайней мере на сознательном уровне. Подсознательный же начинал посылать ему тревожные звоночки каждый раз, когда я устно отвечала на уроке. Что предмет знала — этим его было не удивить. Однако из–за моей постоянной скрытой эйфории на уроках меня еще и несло — ну, то есть очень красиво начинала излагать (говорит совсем низко, придавая голосу мягкие актерские модуляции, без пережима): сдержанно, но с выражением, безупречно как по форме, с оборотами там всякими, так и по содержанию — заслушаешься. Народ на задней парте даже про морской бой забывал, а некоторые прямо таки втянулись в предмет, вдохновившись моими импровизациями.
— Всё у нее не как у людей, обычно ж, когда втюриваются — замыкает сразу, меня и то вырубало в таком возрасте. Ну, временами.
— И меня, и меня! За… Замыкивало постоянно!
— А меня вот нет. Может, потому что дышала правильно.
— Да ну тебя, мам, когда это… втюриваешь? — мозги так заняты предметом, что на другое просто синапсов не хватает — вот и язык перестает работать, и мозги тоже, это даже в песне той старой было, только про наоборот, про болезнь–то.
— Про какую болезнь?
— Ну как ее, что хорошо, что она ему… ним не болеет… не больная… а он — её, то есть, ей! Ей он не больной!
— Ну ты, кука, и вспомнила…
— Я была им стопроцентно больна, но, видимо, у меня был очень хороший иммунитет. Вон, грипп тоже на ногах переношу, в отличие от вас с папой. Антител было навалом, недаром до него вообще ни в кого не влюблялась, ни в пацанов, ни в актеров.
— Тогда тем более должно было крышу снести. Но это ж ты, с другой стороны, — говорила ведь — непробиваемая.
— Ничего подобного. Вот просто не подводили меня мои синапсы и всё. Какая–то часть мозга пребывала в эйфорическом восхищении, а остального хватало на проявления красноречия. Примерно так. А вообще всё не так, и ничего вы не понимаете. Вот запомни, кука, и намотай на ус, и даже Маньке еще не поздно: если вас в присутствии интереса замыкает — то это не ваш интерес, как бы неровно вы к нему ни дышали. Только если вам рядом с человеком легко и свободно, если вы фонтанируете идеями, как в угаре, то у вас с ним есть будущее. Организм все понимает быстрее нашей сознательной части — чувствует искреннее любопытство, расположение и поддержку — и вперед. Или наоборот заранее тушуется перед будущими нервотрепками. И не спорьте, особенно ты, Маня, знаю я тебя. То, что начинается со священного ужаса и общего отупения, никогда ничем хорошим не кончается, включая многолетний последующий самообман и вроде как функционирующую семейную жизнь.
